«А быть или нет стихам на Руси – потоки спроси, потомков спроси…» …Всё дело в том, чтобы мы любили, чтобы у нас билось сердце – хотя бы разбивалось вдребезги! Я всегда разбивалась вдребезги, и все мои стихи – те самые серебряные сердечные дребезги. Марина Цветаева.

ЦВЕТАЕВА Марина Ивановна [26 сентября (8 октября)1892, Москва - 31 августа 1941, Елабуга, ныне Татарстан], русская поэтесса. КРАСНОЮ КИСТЬЮ... Красною кистью Рябина зажглась. Падали листья. Я родилась. Спорили сотни Колоколов. День был субботний: Иоанн Богослов. Мне и доныне Хочется грызть Жаркой рябины Горькую кисть.

"Московское детство" Родилась в московской профессорской семье: отец И. В. Цветаев, мать М. А. Мейн (умерла в 1906), пианистка, ученица А. Г. Рубинштейна, дед сводных сестры и брата историк Д. И. Иловайский. В детстве из-за болезни матери (чахотка) Цветаева подолгу жила в Италии, Швейцарии, Германии; перерывы в гимназическом образовании восполнялись учебой в пансионах в Лозанне и Фрейбурге. Свободно владела французским и немецким языками. В 1909 слушала курс французской литературы в Сорбонне.

ИДЕШЬ, НА МЕНЯ ПОХОЖИЙ... Идешь, на меня похожий, Глаза устремляя вниз. Я их опускала - тоже! Прохожий, остановись! Прочти - слепоты куриной И маков набрав букет, - Что звали меня Мариной, И сколько мне было лет. Не думай, что здесь - могила, Что я появлюсь, грозя... Я слишком сама любила Смеяться, когда нельзя! И кровь приливала к коже, И кудри мои вились... Я тоже была, прохожий! Прохожий, остановись! Сорви себе стебель дикий И ягоду ему вслед, - Кладбищенской земляники Крупнее и слаще нет. Но только не стой угрюмо, Главу опустив на грудь. Легко обо мне подумай, Легко обо мне забудь. Как луч тебя освещает! Ты весь в золотой пыли... - И пусть тебя не смущает Мой голос из-под земли. 3 мая 1913 Коктебель

Стихи не могут быть бездомными...

ТОСКА ПО РОДИНЕ! ДАВНО... Тоска по Родине! Давно Разоблаченная морока! Мне совершенно все равно - Где совершенно одинокой Быть, по каким камням домой Брести с кошёлкою базарной В дом, и не знающий, что - мой, Как госпиталь или казарма. …………….. ………………… Не обольщусь и языком Родным, его призывом млечным. Мне безразлично, на каком Непонимаемой быть встречным! Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, И всё - равно, и всё - едино. Но если по дороге - куст Встает, особенно - рябина...

Становление поэта Начало литературной деятельности Цветаевой связано с кругом московских символистов; она знакомится с В. Я. Брюсовым, оказавшим значительное влияние на ее раннюю поэзию, с поэтом Эллисом (Л. Л. Кобылинским), участвует в деятельности кружков и студий при издательстве "Мусагет". Не менее существенное воздействие оказали поэтический и художественный мир дома М. А. Волошина в Крыму (Цветаева гостила в Коктебеле в 1911, 1913, 1915, 1917).

Поэтический мир и миф. В следующих книгах "Версты" ( ) и "Ремесло" (1923), обнаруживающих творческую зрелость Цветаевой, сохраняется ориентация на дневник и сказку, но уже преображающуюся в часть индивидуального поэтического мифа. В центре циклов стихов, обращенных к поэтам-современникам А. А. Блоку, А. А. Ахматовой, С. Парнок, посвященных историческим лицам или литературным героям Марине Мнишек, Дон Жуану и др., романтическая личность, которая не может быть понята современниками и потомками, но и не ищет примитивного понимания, обывательского сочувствия. Цветаева, до определенной степени идентифицируя себя со своими героями, наделяет их возможностью жизни за пределами реальных пространств и времен, трагизм их земного существования компенсируется принадлежностью к высшему миру души, любви, поэзии.

Стихи к Блоку. Имя твоё - птица в руке, Имя твоё - льдинка на языке, Одно-единственное движение губ. Имя твоё - пять букв… Ахматовой. Не отстать тебе. Я - острожник. Ты - конвойный. Судьба одна. И одна в пустоте порожней Подорожная нам дана

"После России" Характерные для лирики Цветаевой романтические мотивы отверженности, бездомности, сочувствия гонимым подкрепляются реальными обстоятельствами жизни поэтессы. В вместе с малолетними детьми она находится в революционной Москве, в то время как ее муж С. Я. Эфрон сражается в белой армии (стихи , полные сочувствия белому движению, составили цикл "Лебединый стан"). С 1922 начинается эмигрантское существование Цветаевой (кратковременное пребывание в Берлине, три года в Праге, с 1925 Париж), отмеченное постоянной нехваткой денег, бытовой неустроенностью, непростыми отношениями с русской эмиграцией, возрастающей враждебностью критики. Лучшим поэтическим произведениям эмигрантского периода (последний прижизненный сборник стихов "После России ", 1928; "Поэма горы", "Поэма конца", обе 1926; лирическая сатира "Крысолов", ; трагедии на античные сюжеты "Ариадна", 1927, опубликована под названием "Тезей", и "Федра", 1928; последний поэтический цикл "Стихи к Чехии", , при жизни не публиковался и др.) присущи философская глубина, психологическая точность, экспрессивность стиля.

Самое главное: с первой секунды революции понять: всё пропало! Тогда – всё легко.

О поэте не подумал Век – и мне не до него. Бог с ним, с громом, Бог с ним, с шумом Времени не моего! Если веку не до предков – Не до правнуков мне: стад. Век мой – яд мой, век мой – вред мой, Век мой – враг мой, век мой – ад. Была бы я в России, всё было бы иначе, но – России (звука) нет, есть звуки: СССР, - не могу же я ехать в глухое, без гласных, в свистящую гущу. Не шучу, от одной мысли душно. «Была бы я в России, всё было бы иначе, но – России (звука) нет, есть звуки: СССР, - не могу же я ехать в глухое, без гласных, в свистящую гущу. Не шучу, от одной мысли душно. Кроме того, меня в Россию не пустят: буквы не раздвинутся. В России я поэт без книг, здесь – поэт без читателей….» 1928 г.

Конец пути В 1937 Сергей Эфрон, ради возвращения в СССР ставший агентом НКВД за границей, оказавшись замешанным в заказном политическом убийстве, бежит из Франции в Москву. Летом 1939 вслед за мужем и дочерью Ариадной (Алей) возвращается на родину и Цветаева с сыном Георгием (Муром). В том же году и дочь и муж были арестованы (С. Эфрон расстрелян в 1941, Ариадна после пятнадцати лет репрессий была в 1955 реабилитирована). «Сейчас уже не тяжело, сейчас уже – судьба….» 12 июня 1939 г.

Так, выбившись из страстной колеи, Настанет день – скажу: «не до любви!» Но где же, на календаре веков, Ты, день, когда скажу: «не до стихов!» И если в сердечной пустыне Пустынной - до краю очей Чего-нибудь жалко – так сына Волчонка – ещё поволчей… Пора снимать янтарь, Пора менять словарь. Пора гасить фонарь. Наддверный… Кем бы ни был мне мёртвый… я ему ближе всех. Может, потому, что я больше всех на краю…

« «…Но – меня жизнь за этот год добила. Исхода не вижу. Взываю к помощи.» К П. А. Павленко. 27 августа «…Я сейчас убита, меня нет, не знаю, буду ли я когда-нибудь …» К Е. Сомову. Начало 1941.

… «…О себе. Меня все считают мужественной. Я не знаю человека робче себя. Боюсь – всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего – себя, своей головы, убивающей меня в жизни. Никто не видит – никто не знает, - что я год уже ищу глазами - крюк, но их нет, п. ч. везде электричество. Никаких «люстр»… Я год примеряю - смерть. Всё уродливо и – страшно. Проглотить – мерзость, прыгнуть – враждебность….Я не хочу – умереть, я хочу – не быть. Вздор. Пока я нужна… но, Господи, как я мала, как я ничего не могу!... Ничего не записываю. С этим – кончено….» 5 сентября 1940.

… « Почему вы думаете, что жить ещё стоит? Разве вы не понимаете будущего?» «Нет будущего, нет России». «Я когда-то умела писать стихи, теперь разучилась…» « Какая страшная улица…» «Я ничего не могу…» «Мыть посуду я ещё могу…»

… В Совет Литфонда. Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда. М. Цветаева 26 – го августа 1941 г.

«Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик». 31 августа 1941.

… Смерть страшна только телу. Душа её не мыслит. Поэтому, в самоубийстве, тело – единственный герой. В самоубийстве слиты убийца и убиенный.

Золото моих волос Тихо переходит в седость. - Не жалейте! Всё сбылось, Всё в груди слилось и спелось. Спелось – как вся даль слилась В тонущей трубе окрайны. Господи! Душа сбылась: Умысел мой самый тайный. …

Помнишь, гераневая Елабуга, Ту городскую, что вечность назад Долго курила, курила, как плакала Твой разъедающий самосад. Бога просила молитвенно, ранено, Чтобы ей дали бельё постирать. Вы мне позвольте, Марина Ивановна, там, где вы жили, чуть-чуть постоять. Бабка открыла калитку зыбучую: «Пытка под старость – незнамо за что. Ходют и ходют – ну прямо замучили. Дом бы продать, да не купит никто. Помню – была она строгая, крупная. Не подходила ей стирка белья. Не управлялась она с самокрутками. Я их крутила. Верёвку – не я…» Серые сени. Слепые. Те самые, Где оказалась пенька хороша, Где напослед леденящею Камою Губы смочить привелось из ковша. Гвоздь, а не крюк. Он гранёный, увесистый Для хомутов, для рыбацких снастей. Слишком здесь низко, чтоб взять и повеситься. Вот удавиться – оно попростей. Ну а старушка, что выжила впроголодь Мне говорит, будто важный я гость: «Как мне с гвоздём-то? Все смотрят и трогают… Может, возьмёте себе этот гвоздь?» Бабушка, я вас прошу как о милости – только не спрашивайте опять: «А от чего она самоубилась-то? Вы ведь учёный… Вам легче понять….» Бабушка, страшно мне в сенцах и в комнате. Мне бы поплакать на вашем плече. Есть лишь убийства на свете – запомните. Самоубийств не бывает вообще. Е. Евтушенко.

Есть не только умение жить, есть умение умирать… Уметь умирать ещё не значит любить бессмертье. Уметь умирать – суметь превозмочь умирание – то есть ещё раз: уметь жить. …

… Разбросанным в пыли по магазинам (Где их никто не брал и не берёт!), Моим стихам, как драгоценным винам. Настанет свой черёд…

… Поэт может быть бездомным, но стихи - никогда.