Эту удивительную историю рассказал мне старый ветеран, участник Мировой Войны, один из немногочисленных свидетелей того далёкого времени. Мы познакомились на скамейке в приморском парке. Был солнечный майский день. До моей смены в больнице оставалось чуть больше часа и я, свернув на Бульвар, решил немного посидеть на скамейке, чтобы подышать свежим весенним воздухом. - «Здесь не занято?» - услышал я хриплый, старческий голос, и подняв голову, увидел, стоящего у скамейки, сутулого старика с тростью. Он был немощен и невысок ростом, но белые, слегка закрученные по краям усы и прямой взгляд из-под густых, таких же белых бровей, выдавали былую удаль этого старика. - «Нет-нет. Пожалуйста, садитесь» - ответил я, и слегка привстав, придвинул к себе лежащую рядом сумку. - «Хороший день сегодня» - проскрипел старик, немного посидев, - «солнечно, природа побуждается. Я и не думал, что доживу до этой весны», - но затем, заметив мой удивлённый взгляд, добавил: - «У нас – стариков так всегда. Как наступает осень, думаешь всё, это конец, следующей весны уже не будет. Но нет, видно не пора ещё». Мы разговорились. Мне было интересно слушать его. Я узнал о том, что он прошёл через всю войну, и был дважды ранен, о том с какими интересными людьми встречался. И он рассказал мне ту самую историю, которую я хочу изложить Вам от его имени, как от первого лица. Эту удивительную историю рассказал мне старый ветеран, участник Мировой Войны, один из немногочисленных свидетелей того далёкого времени. Мы познакомились на скамейке в приморском парке. Был солнечный майский день. До моей смены в больнице оставалось чуть больше часа и я, свернув на Бульвар, решил немного посидеть на скамейке, чтобы подышать свежим весенним воздухом. - «Здесь не занято?» - услышал я хриплый, старческий голос, и подняв голову, увидел, стоящего у скамейки, сутулого старика с тростью. Он был немощен и невысок ростом, но белые, слегка закрученные по краям усы и прямой взгляд из-под густых, таких же белых бровей, выдавали былую удаль этого старика. - «Нет-нет. Пожалуйста, садитесь» - ответил я, и слегка привстав, придвинул к себе лежащую рядом сумку. - «Хороший день сегодня» - проскрипел старик, немного посидев, - «солнечно, природа побуждается. Я и не думал, что доживу до этой весны», - но затем, заметив мой удивлённый взгляд, добавил: - «У нас – стариков так всегда. Как наступает осень, думаешь всё, это конец, следующей весны уже не будет. Но нет, видно не пора ещё». Мы разговорились. Мне было интересно слушать его. Я узнал о том, что он прошёл через всю войну, и был дважды ранен, о том с какими интересными людьми встречался. И он рассказал мне ту самую историю, которую я хочу изложить Вам от его имени, как от первого лица. Вместо эпилога

«Весной 1945 года наш пехотный батальон шел в наступление. Жуткая, многолетняя война близилась к концу. Армии союзников со всех сторон стремительно приближались к Берлину. Немцы спешно отступали в приступе звериного страха. Шли ожесточённые бои, но в воздухе уже чувствовался, перемешанный с дымом и порохом, запах весны и близкой победы. С боями мы уже взяли небольшую высоту, как вдруг я услышал оглушительный грохот. Очнулся я уже после операции. В животе и ногах была жгучая боль. Как мне потом сказали, рядом со мной разорвался снаряд и меня ранило осколками в живот и обе ноги. К счастью, недалеко от того места, за линией фронта находился небольшой, двухэтажный, импровизированный госпиталь, в прошлом – сельская школа, туда меня и доставили. Рана в животе была неглубокой, но обширной, зато на ногах мышцы были значительно повреждены. Операция длилась более пяти часов, но хирург сказал, что всё прошло нормально и я, скорее всего, поправлюсь. «Весной 1945 года наш пехотный батальон шел в наступление. Жуткая, многолетняя война близилась к концу. Армии союзников со всех сторон стремительно приближались к Берлину. Немцы спешно отступали в приступе звериного страха. Шли ожесточённые бои, но в воздухе уже чувствовался, перемешанный с дымом и порохом, запах весны и близкой победы. С боями мы уже взяли небольшую высоту, как вдруг я услышал оглушительный грохот. Очнулся я уже после операции. В животе и ногах была жгучая боль. Как мне потом сказали, рядом со мной разорвался снаряд и меня ранило осколками в живот и обе ноги. К счастью, недалеко от того места, за линией фронта находился небольшой, двухэтажный, импровизированный госпиталь, в прошлом – сельская школа, туда меня и доставили. Рана в животе была неглубокой, но обширной, зато на ногах мышцы были значительно повреждены. Операция длилась более пяти часов, но хирург сказал, что всё прошло нормально и я, скорее всего, поправлюсь.

Палата, в которую меня положили находилась на втором этаже и представляла собой узкую, вытянутую комнату с одним небольшим окном на отдалённом от меня краю стены. Вдоль той же стены, одна за другой стояли две кровати. На той, что стояла у окна лежал человек, но я его не видел, так как его кровать была огорожена высокой белой ширмой. На вторую кровать положили меня. Моего соседа по койке все звали Маэстро. Это был славный малый, очень добрый и отзывчивый. Он был водителем в пехотной роте. Когда на дорогу упала авиационная бомба, грузовик на полном ходу влетел в воронку и обе его ноги раздробило настолько, что их пришлось ампутировать. Затем гангрена поползла вверх и он перенёс ещё две операции. Но кроме того, у Маэстро был туберкулёз. Хотя и говорили, что он не заразен, доктора на всякий случай велели обложить его ширмой. Палата, в которую меня положили находилась на втором этаже и представляла собой узкую, вытянутую комнату с одним небольшим окном на отдалённом от меня краю стены. Вдоль той же стены, одна за другой стояли две кровати. На той, что стояла у окна лежал человек, но я его не видел, так как его кровать была огорожена высокой белой ширмой. На вторую кровать положили меня. Моего соседа по койке все звали Маэстро. Это был славный малый, очень добрый и отзывчивый. Он был водителем в пехотной роте. Когда на дорогу упала авиационная бомба, грузовик на полном ходу влетел в воронку и обе его ноги раздробило настолько, что их пришлось ампутировать. Затем гангрена поползла вверх и он перенёс ещё две операции. Но кроме того, у Маэстро был туберкулёз. Хотя и говорили, что он не заразен, доктора на всякий случай велели обложить его ширмой.

Я лежал головой к его кровати. Живот и ноги постоянно зудели. Я не мог не только сесть или встать, даже попытка повернуться к нему лицом вызывала резкую боль. Нам оставалось только одно - переговариваться через ширму. У Маэстро был приятный, мягкий голос. До войны он работал музыкантом в кафе, играл на саксофоне. Даже в войну он не расставался с музыкой и всюду возил с собой немецкую губную гармошку, на которой, кстати, великолепно играл. Тихими вечерами он брал её в руки и появлялась прекрасная, часто лирическая музыка, заполняющая опустошенные уголки сердец, измученных войной, немногочисленных обитателей нашего госпиталя. Но он не мог играть долго, видимо лёгкие отказывались подчиняться больному саксофонисту, начинался мучительный и долгий приступ кашля, после которого бедный Маэстро, потеряв последние силы, замолкал на несколько часов.

Но несмотря на нарастающую слабость, Маэстро каждый день пытался меня взбодрить. И это ему удавалось. Он приподнимался на подушки, выглядывал в окно и рассказывал мне о том, что он там видел. Он рассказывал, что за окном расположен небольшой парк с изумрудно- голубым озером в котором плавают несколько белых лебедей. За парком простирается синеватый лесок, а за ним, до самого горизонта, раскинулось бескрайнее поле. Он рассказывал мне всё в мельчайших деталях. Некоторые деревья уже покрылись молодой, сочной листвой, другие, в ожидании цвета, окутаны лилово-голубой дымкой. Вокруг озера, между низкими деревьями вьется узкая, дорожка. Вот там, справа от дорожки зацвели несколько сиреневых кустов, - как они красивы. А недалеко от озера, на небольшой, светло-зелёной поляне приготовилась пуститься в цвет молодая яблоня, а вот ещё одна. Как красиво и грациозно плывут лебеди. У дорожки, на скамейке сидят двое, они смотрят на лебедей и о чем то говорят. Он нежно держит её руку в своей. Её золотистые волосы переливаются в солнечном свете. Интересно, о чём они говорят? Наверно строят планы на счастливое будущее.

Канонада и гул войны давно уже затихли, войска ушли далеко вперёд и его слова, произносимые в тишине с невероятной мягкостью и добротой, действительно производили на меня магическое действие. Я чётко представлял себе этот парк с озером и лебедями, и явно чувствовал запах цветущей сирени и свежей травы. Мне так захотелось поскорее встать и увидеть всю эту красоту своими глазами. Во мне, как никогда, проснулась жажда к жизни. Теперь я точно знал, что должен выжить. В моём сознании, впервые после долгих лет, появилось чистое, голубое небо с одним единственным белым облачком. Я был так благодарен Маэстро за его поддержку и вообще за то, что он есть. Прошло две недели. Каждый день Маэстро рассказывал мне обо всей той красоте за окном нашей палаты, которая постоянно менялась как калейдоскоп. Жизнь там зарождалась и с каждым днём становилась всё прекраснее. Обычно, в перерывах между эпизодами, он начинал тихо играть на гармошке, подкрепляя свои слова и мои ощущения музыкой, и эта музыка почти оживала в моём сознании. Канонада и гул войны давно уже затихли, войска ушли далеко вперёд и его слова, произносимые в тишине с невероятной мягкостью и добротой, действительно производили на меня магическое действие. Я чётко представлял себе этот парк с озером и лебедями, и явно чувствовал запах цветущей сирени и свежей травы. Мне так захотелось поскорее встать и увидеть всю эту красоту своими глазами. Во мне, как никогда, проснулась жажда к жизни. Теперь я точно знал, что должен выжить. В моём сознании, впервые после долгих лет, появилось чистое, голубое небо с одним единственным белым облачком. Я был так благодарен Маэстро за его поддержку и вообще за то, что он есть. Прошло две недели. Каждый день Маэстро рассказывал мне обо всей той красоте за окном нашей палаты, которая постоянно менялась как калейдоскоп. Жизнь там зарождалась и с каждым днём становилась всё прекраснее. Обычно, в перерывах между эпизодами, он начинал тихо играть на гармошке, подкрепляя свои слова и мои ощущения музыкой, и эта музыка почти оживала в моём сознании.

И так продолжалось до того самого дня, когда рано утром я был разбужен негромким шумом в палате. Проснувшись, я слегка повернул голову и заметил возню у койки Маэстро. - «Что случилось, сестра?» - спросил я у группы людей в белых халатах, копошившихся за моей головой. Ответа не последовало. Я сделал усилие и, слегка приподнявшись на локоть, посмотрел в ту сторону. Двое санитаров выкатывали из палаты носилки на колёсах. На носилках лежал человек, с головой укрытый простыней. Через силу я прогнулся ещё больше, чтобы увидеть кровать Маэстро. Ширмы не было, кровать была пуста. Рядом с ней стояла медсестра Айрис и смотрела на меня. Глаза её были заплаканы. Я смотрел на неё и чего-то ждал. Немного постояв, она нерешительно подошла ко мне. - «Бедняжки Маэстро с нами больше нет» - выдавила Айрис поникшим голосом. Было видно, что она с трудом сдерживается, чтобы не зарыдать. Но слёзы она удерживать не могла, они сами катились по её щекам и, закрыв лицо руками, она быстро вышла из палаты. Я рухнул на подушку, всё внутри оборвалось, наступила тишина... И так продолжалось до того самого дня, когда рано утром я был разбужен негромким шумом в палате. Проснувшись, я слегка повернул голову и заметил возню у койки Маэстро. - «Что случилось, сестра?» - спросил я у группы людей в белых халатах, копошившихся за моей головой. Ответа не последовало. Я сделал усилие и, слегка приподнявшись на локоть, посмотрел в ту сторону. Двое санитаров выкатывали из палаты носилки на колёсах. На носилках лежал человек, с головой укрытый простыней. Через силу я прогнулся ещё больше, чтобы увидеть кровать Маэстро. Ширмы не было, кровать была пуста. Рядом с ней стояла медсестра Айрис и смотрела на меня. Глаза её были заплаканы. Я смотрел на неё и чего-то ждал. Немного постояв, она нерешительно подошла ко мне. - «Бедняжки Маэстро с нами больше нет» - выдавила Айрис поникшим голосом. Было видно, что она с трудом сдерживается, чтобы не зарыдать. Но слёзы она удерживать не могла, они сами катились по её щекам и, закрыв лицо руками, она быстро вышла из палаты. Я рухнул на подушку, всё внутри оборвалось, наступила тишина...

Через два дня после смерти Маэстро, мы узнали, что Германия капитулировала. Весь состав госпиталя, включающий двух врачей, нескольких медсестёр и санитаров, вместе с кучкой раненых, отмечал победу. Все приходили, чтобы поздравить меня. Только бедного музыканта с нами не было. Маэстро не дожил двух дней до победы. Мы вспоминали его и то, как бы он играл на губной гармошке, как бы радовался этому дню. Спустя несколько дней, во время обхода я попросил врача разрешить перенести меня на кровать Маэстро. Он разрешил, и после обеда меня осторожно переложили на соседнюю койку. Мне не терпелось поскорее увидеть то, о чем мне рассказывал Маэстро. Сердце колотилось от волнения. Когда все вышли я приподнялся в кровати, уцепился пальцами за край подоконника и выглянул в окно. То, что я увидел, потрясло меня до основания. Прямо напротив окна стояла глухая кирпичная стена. И больше ничего! Я смотрел на эту стену в исступлении, словно ждал какого-то чуда, но чуда не происходило. Хмурая стена продолжала стоять.

Я хотел позвать сестру, но из горла вырвалось лишь сиплое подобие человеческого голоса. Наконец, собравшись силами я крикнул: - «Сестра, сестра!». Когда прибежала перепуганная Айрис, я лежал на подушке и в голове у меня творился сумбур. Я не мог понять, что же произошло? Я ведь чётко помнил картину в моём сознании, как будто видел это всё своими глазами, а теперь вдруг эта стена. Кто её там поставил? - «Айрис. Скажите Айрис, эта стена за окном, давно она там стоит?» - «Стена? Да, она там всегда стояла». - «Этого не может быть» - возмутился я, - «ведь Маэстро мне всегда рассказывал о парке с озером и лебедями. Он же мне рассказывал обо всём, что видел там... и о сиреневых кустах рассказывал...» Глаза Айрис раскрылись, она хотела что то сказать, но машинально прикрыла рот ладонью. Затем она задумчиво посмотрела в окно за которым стояла стена и тихо произнесла: - «Как, вы разве не знали? Господи, помилуй нас. Бедняжка Маэстро, во время своего последнего ранения он... Он не мог ничего видеть. Он был абсолютно слепым». Я хотел позвать сестру, но из горла вырвалось лишь сиплое подобие человеческого голоса. Наконец, собравшись силами я крикнул: - «Сестра, сестра!». Когда прибежала перепуганная Айрис, я лежал на подушке и в голове у меня творился сумбур. Я не мог понять, что же произошло? Я ведь чётко помнил картину в моём сознании, как будто видел это всё своими глазами, а теперь вдруг эта стена. Кто её там поставил? - «Айрис. Скажите Айрис, эта стена за окном, давно она там стоит?» - «Стена? Да, она там всегда стояла». - «Этого не может быть» - возмутился я, - «ведь Маэстро мне всегда рассказывал о парке с озером и лебедями. Он же мне рассказывал обо всём, что видел там... и о сиреневых кустах рассказывал...» Глаза Айрис раскрылись, она хотела что то сказать, но машинально прикрыла рот ладонью. Затем она задумчиво посмотрела в окно за которым стояла стена и тихо произнесла: - «Как, вы разве не знали? Господи, помилуй нас. Бедняжка Маэстро, во время своего последнего ранения он... Он не мог ничего видеть. Он был абсолютно слепым».

Сколько себя помню, подобного потрясения я никогда не испытывал. Это трудно передать словами. Маэстро был всеобщим любимцем. Его любили все: врачи, персонал и больные. Любили его за тонкость души, за доброту и милосердие, которое он проявлял ко всем, будучи безнадёжным инвалидом, будучи человеком, который сам, больше всех остальных нуждался в милосердии. Это невероятно, но Маэстро был таким. И как это ему удавалось? С его смертью, я потерял очень близкого мне человека, которого так никогда и не увидел. Именно благодаря ему я вернулся к нормальной жизни. Именно благодаря ему я научился любить и ценить жизнь. И лишь потом, спустя много лет, я понял главное. В те дни, когда я лежал в маленьком госпитале, прикованный к постели, Маэстро ничего не выдумал. Всё то, о чём он мне тогда рассказывал, было правдой. То было отражением зеркала его души». Сколько себя помню, подобного потрясения я никогда не испытывал. Это трудно передать словами. Маэстро был всеобщим любимцем. Его любили все: врачи, персонал и больные. Любили его за тонкость души, за доброту и милосердие, которое он проявлял ко всем, будучи безнадёжным инвалидом, будучи человеком, который сам, больше всех остальных нуждался в милосердии. Это невероятно, но Маэстро был таким. И как это ему удавалось? С его смертью, я потерял очень близкого мне человека, которого так никогда и не увидел. Именно благодаря ему я вернулся к нормальной жизни. Именно благодаря ему я научился любить и ценить жизнь. И лишь потом, спустя много лет, я понял главное. В те дни, когда я лежал в маленьком госпитале, прикованный к постели, Маэстро ничего не выдумал. Всё то, о чём он мне тогда рассказывал, было правдой. То было отражением зеркала его души». Джанибеков Р.С. J.R.S.